Голос его — монолит. Без царапин и трещин. Слово — как удар молотом: сказал — припечатал, колебания излишни. Поступки — все под микроскопом, а значит — только образец. Он не может прогибаться под изменчивый мир, не имеет права на маленькие человеческие слабости.

70 лет — кому придет в голову делать скидки на возраст. Обязан быть на высоте. Всегда и везде. Иначе какой же это Кобзон? Сам воздвиг себе памятник нерукотворный.

— Иосиф Давыдович, десять лет назад, в канунсвоего 60-летия, вы объявили, что уходите со сцены. Перед 70-летием никакихгромких заявлений не готовите?

— Нет. Во-первых, после главного концерта в Кремле ничего же незаканчивается, - отвечает Иосиф Давыдовыч "МК". - Я еще должен отработать пять выступлений в Китае, у меня пятьбольших концертов в странах Средней Азии, четыре — в Израиле и шесть — вреспубликах Северного Кавказа.

— Тогда, после вашего заявления, даже анекдотпереиначили: Кобзон прощается-прощается, но не уходит…

— Да, как еврей: англичане уходят не прощаясь, а евреи прощаются, но неуходят… Понимаете, я знал, что люблю свою профессию. Знал, что ей предан доконца. Я знал, как преподаватель, как профессор, что эстрада — это не толькоискусство профессиональное, это еще и искусство, которое требует визуальногоотражения.

Конечно, я видел в своей жизни артистов за 60 — таких, как Утесов, Миров,Шульженко. Но это уникальные все же явления, к коим я себя не причислял, безвсякого кокетства сейчас говорю. Поэтому думал: ну хватит уже, 60 лет. Тем болеечто дети выросли, внучек еще не было. Я считал: пора немножко пожить для себя. Апотом получилось так, что один композитор звонит: “Споешь пару песен в моемконцерте?” — “Конечно, спою”. Другой: “Иосиф Давыдович, выступишь на моембенефисе?” И я понял: я не могу без этой наркоты существовать. Вы знаете, яникогда не напеваюсь на концертах, мне нужна публика, аудитория, мне нужнообщение живое, энергетика...

— Как не догнать бегущего бизона, так неунять поющего Кобзона, — помните, гуляла и такая шутка.

— Можно шутить сколько угодно по этому поводу, но я не напеваюсь. Ненапеваюсь никогда, мне всегда мало. Мне всегда жалко моих слушателей, которые невыдерживают этих марафонов песенных. Меня каждый раз спрашивают: ну как же так,концерт шел четыре часа, неужели есть еще желание и силы? Я говорю: да Господи,были бы только у вас силы, прошел бы еще раз этот марафон до конца — а на свое60-летие я пел с шести вечера до половины седьмого утра. Но не выдерживаетпублика бедненькая.

— А вы не обижаетесь на все эти шуточки типа“бегущего бизона”?

— Нет. Ни на анекдоты, ни на шутки, ни на пародии я не обижаюсь. Ну,во-первых, не самообольщаясь, могу сказать, что о людях, которые не привлекаютобщественного внимания, не слагают анекдотов и не пародируют их. Всех большихартистов пародировали: Райкина, Зыкину, Утесова — всех.

— Я выписал из Интернета анекдоты про вас,может, вам будет интересно. Первый вроде бы в тему: “Вот уже два года как ИосифКобзон прекратил свою концертную деятельность. В связи с этим в искусствеобразовалась кобзоновая дыра”.

— Ну-у, есть более интересные. Мне, например, в округе моем АгинскомБурятском водитель рассказал. Спросил меня: хотите? Говорю: хочу. “Когда сороклет Моисей (а у меня народ там очень образованный) водил евреев по пустыне, одноплемя отбилось...” Спрашиваю: ну? — “Вот сейчас его Кобзон и нашел”. Или,скажем: жена возвращается домой в три часа ночи, муж на нее набрасывается скулаками: ты где была? Она: да что же ты так кричишь — на концерте Кобзона...Вот такие тоже анекдоты. Ничего страшного, я не обижаюсь.

— А чем вас можно обидеть?

— Обидеть? Наверное, только предательством, больше ничем. И самое страшноепредательство — от друзей.

Вот у меня есть друзья, и они меня разочаровывают, когда предают. Или когдаузнаю о них какие-то низменные вещи, об их отношениях, скажем, к родным: к жене,к детям, к матери. А когда меня спрашивают: у вас враги есть? — я говорю: у меняврагов нет, я не считаю их врагами. У меня есть недоброжелатели. Враг — это ведькакой-то человек, который стоит под домом, ждет, когда выйдешь. Чтобы оскорбить,бросить камень. Неистовый какой-то, сумасшедший психопат. Недоброжелатели — этоте... Знаете, есть такой анекдот. “Вы слышали о том, что жена у Рабиновича —девица легкого поведения? И дочка тоже!” — “Но у него нет дочки”. — “Мое делосказать...” Вот есть такая категория людей, которая говорит гадости. Я вамскажу. Я пытался примирить ситуацию, которая была в Белом доме в 93-м году передрасстрелом. По просьбе Лужкова и Галушко (тогда он был директором ФСБ)разговаривал с Хасбулатовым, разговаривал с Руцким. И я уже с ними договорился,они готовы были обсуждать. Но! Президенту Ельцину передавали, что я песни поюдля депутатов. И я стал мафией, стал врагом. Заслали о Кобзоне в Америку в 94-мгоду материал, что я жуткий бандит, мафиози, продаю наркотики, оружие и такдалее. Вот это враги. Самые настоящие. Тогда президент сказал Лужкову, откажисьот этой мафии, от этих бандитов. Он с отариками, с тайванчиками... Но ничего —пережил.

“Утесов передомной извинился”

— А есликто-то скажет, что Кобзон плохо поет? Это вас обидит?

— Нет, я просто отвечу, что у него дурной вкус. Я не претендую на вселенскуюлюбовь, никогда не претендовал. И никогда не причислял себя к архипопулярным.Вот наши звезды сейчас, они начинают соревноваться: кто популярнее, ктоизвестнее, кого больше показывают в прайм-тайм. Их эрогенная зона в кошелькезарыта. Они борются за гонорары: наступила золотая лихорадка, они получают накорпоративных концертах все, что хотят. Но стоит телевидению поманить ихпальчиком — побегут без оглядки, никаких денег им не надо, ничего — толькопоказать себя. Потому что себя они любят больше, чем публику, больше, чемпесню…

— Один известный телеведущий сказал, чтоКобзон так, как он поет, может петь хоть до ста лет. И вы вроде какобиделись.

— Ну потому что это может сказать только человек, который никогда не пел. Яхотел, чтобы они привели мне пример: кто еще на сегодняшний день 50 лет пропелна эстраде? Кто? У меня просто школа хорошая, и я очень много работал. Да, суважением отношусь к своему аппарату вокальному, и потому запас велик. Несмотряна то что пережил две катастрофы медицинские, которые вообще лишали меня голоса.И все равно восставал из пепла, все равно пел. Потому что я люблю прежде всеготворчество. А то, что там некоторые говорят… Какой-то там артист в Киеве,Назаров какой-то, в интервью произнес фразу: я не могу, говорит, шарашить, какКобзон, я люблю профессиональное искусство. Дескать, намекнув, да? Потом естьтакой Артемий Троицкий, с очень сомнительным отношением субъективным и кэстраде, и к музыке, и к сексуальной ориентации. Очень сомнительный человек.Который говорит о том, что, дескать, надоели вот эти вокалистынепрофессиональные с плохими голосами. Его спрашивают: кто? Ну, говорит, типаКобзона... Это ему ли судить? Когда мне сказали: вы должны отреагировать, яответил: Я? Да кто такой? Кто он?..

— Он-то, может, и кто такой. Но вот еще однафраза, которую приписывают самому Утесову: “Бог дал этому парню голос, но послалего очень далеко”.

— А-а! Это мой рассказ.

— Значит, правда?

— Да. Это я выступал в 1964 году на Всесоюзном конкурсе, председателем жюрибыл Леонид Утесов. Мы с Аркадием Островским исполнили песню “Атомный век”,получили вторую премию. После выступления Островский — он когда-то играл воркестре Утесова — подошел к Леониду Осиповичу и спросил: как вам мой мальчик?Вот тогда он и произнес эту фразу. “Ну что тебе сказать, как, Аркаша? Бог далему голос и послал на...” В общем, далеко послал.

— Ну это же обидные слова.

— Так послушайте дальше! Я даже счастлив был, что он так сказал. Потом, когдамы с Нелей отмечали 10-летие семейной жизни, Утесов, — а мы уже очень дружили, —был у нас тамадой в ресторане “Прага”. И вот тогда он публично сказал. Иосиф,говорит, я хочу принести тебе свои извинения. Однажды после твоего выступленияко мне обратился Аркаша Островский… И рассказал вот эту историю. “Так вот, яхочу тебе сказать, я был глубоко не прав. Я тебя считаю певцом номер один,склоняю перед тобой голову…” Да, был такой случай. Но еще раз повторяю: я необижаюсь. Когда в газетах пишут: в концерте пел Кобзон, да сколько можно егослушать… — ну не слушай, кто ж тебя заставляет. Или: да мне не нравится, как онпоет, — вот, скажем, если бы пел песню Леонтьев... — да пожалуйста, порекомендуйЛеонтьеву петь песни Кобзона. Еще раз повторяю: я никогда не претендовал навселенскую любовь, ее вообще не может быть как таковой. Кто-то ходит на концертыЛещенко, кто-то — на концерты Кобзона. Это нормально. У меня даже песня былатакая, хотел примирить исполнителей.

Называлась она “Гастрольное танго”:

“На гастроли на рассвете хмуром прибыл я в чудесный город ваш.

И пошел взглянуть к Дворцу культуры, есть ли возле касс ажиотаж.

За билетами — очередь. В ней родители, дочери. Говорят о Леонтьеве: жаль,приехал не он.

Разве так улыбаются, разве так одеваются. И поет не в кроссовках он, этотсамый Кобзон.

Интересно о себе послушать, я молву приемлю без обид.

Слушаю, как рыжая толстушка худенькой блондинке говорит:

“С детских лет обожаю я одного Магомаева, а супруг мой решительно в Толкуновувлюблен.

Сколько раз обещали нам привезти Стаса Намина. Даже Аллу Борисовну! А приехалКобзон”.

Я расстроен: может быть, уехать, повернуть свои гастроли вспять?

Мне, увы, не стать Эдитой Пьехой, да и Лаймой Вайкуле не стать.

Ну а зал наполняется, и концерт начинается. Если песня по сердцу вам, уезжатьне резон.

В жизни всякое водится, вкусы часто расходятся. Вас приветствую песней я, вашИосиф Кобзон”.

 “В Америкудо сих пор не пускают”

—Другой вам анекдот расскажу. Он коротенький совсем. “Песня “Русское поле”. СловаИнны Гоф, музыка Яна Френкеля, исполняет Иосиф Кобзон”.

— Да, это смешно, во-первых. Во-вторых, конечно, эту шутку придумалантисемит, вопросов у меня никаких нет. Когда слышу: ну, опять эти кобзоны,опять эти френкели, — я всегда говорю: вы научитесь петь, как кобзоны поют,музыку научитесь писать, как френкели пишут. Это прежде всего. И второе: вынаучитесь любить так Россию, как любят ее френкели и кобзоны... Нет, меня это необижает — это зависть. “Есть одно сужденье очень спорное, что бывает завистьтолько черная. Что бывает зависть только злобная, горькая, как путь на местолобное. Разве не бывает зависть белая? Зависть к прямоте, что рядом с бедами…”Это Кима Рыжова стихи. Зависть — такая сволочная штука. Две вещи я ненавижу вжизни: зависть и предательство. И я горжусь тем, что никогда в угоду конъюнктурене менял ни свое имя — не самое эстрадное и звучное, ни свою фамилию.

— Тяжело было стать Иосифом Кобзоном?

— Тяжело. Но я стал. Потому что хотел. Слава богу, у меня такой характерпринципиальный. Более того: еврей, с Украины приехавший, ни одного человека вМоскве не знавший, — я стал народным артистом Советского Союза. Седьмым по счетуза всю историю…

— Несмотря на знаменитые слова председателяГостелерадио Лапина: чтобы больше этих кобзонов у меня не было?

— Несмотря ни на что. И я горжусь, что признан не только народом и публикой.Я признан еще и властью. Власть прекрасно понимает, что я честно отношусь кнароду: я пою о своей стране, о подвиге народа...

— Но в середине 90-х власть вас подставила.Ведь можно так сказать?

— Конечно. Но это не секрет, почему она подставила.

— Вас объявили главным мафиози страны.

— Да, но так нужно было — шла борьба с Лужковым. А не с Кобзоном. И нужнобыло очернить окружение Лужкова: Церетели, Гусинского, Кобзона — тех людей,которые были рядом с Юрием Михайловичем. Ну как вы думаете: если хотя бы что-тоиз того количества обвинений, которые прозвучали, — а писали, что я торгуюоружием, наркотиками, что я связан с русской мафией, — ну если хотя бы что-тоони могли доказать, наверное, я не сидел бы сейчас с вами и не разговаривал.

— Это были самые тяжелые для вас годы?

— Конечно, тяжелые. И угрожали: мол, сейчас убили Отарика, следующий Кобзон.Но я сказал, что мне не нужна ни охрана, ни... Помню, встретился я с адмираломБалтиным. А со мной стояли три человека — Громов обеспечил охрану из афганцев.Балтин посмотрел так: “Что это у тебя?” Я говорю: “Ну, охрана”. “И тебе нестыдно? Ты же мужик. Если тебя захотят убрать, уберут и с этой охраной. Хотьребят-то пожалей”. И я их отпустил.

— Все дела минувшие, не о чем говорить? Илиосадок остался?

— Конечно. Как в том анекдоте: ложки нашлись, но осадок остался… Яразговаривал с нашими большими чиновниками: ну почему, говорю, вы не боретесь зачесть гражданина России, почему за мою честь не боретесь? Почему не дадите помозгам Соединенным Штатам, не скажете: да вы что там, с ума посходили? Если увас есть претензия к нашему гражданину, назовите, судите в конце концов, нопочему навешали ярлык? Говорят: мы все понимаем, но это было время такое. Нувремя-то закончилось, у нас уже другой президент! Но осадок-то остался…

— Вас до сих пор не пускают в США?

— Не пускают. Мне отказали в Страсбургском суде, когда я пытался предъявитьиск США за клевету и за обвинения ложные. Мне сказали: вы знаете, по Венскойконвенции любая страна имеет право отказать любому гражданину без всякихобъяснений... Уж и Примаков, когда был премьером, с Олбрайт дважды разговаривал,и Иванов с Колином Пауэллом — со всеми вели переговоры. Говорили: слушайте, членпарламента, профессор, народный артист, семейный человек, дети, внуки растут —ну что вы, ей-богу? Нет — и все.

— Вам это сильно мешает? Что не можете купитьбилет на самолет и улететь в США?

— Да нет, это меня раздражает. Если бы только меня не пускали. Они на этих жеоснованиях не пускают мою супругу, дочь мою, сына — всю семью. Дочь моя —образованная, мать троих детей, получившая в Америке образование, — говорит им:что вы делаете, по законам Америки, если бы даже мой отец был виновен, я не несуответственности за его поступки. Мы знаем, отвечают, но вы все бенефициантыКобзона, вы все живете за счет мафии Кобзона. Вот и все.

— Вы родились 11 сентября. Для Америки оченьпечальная дата. У вас нет никаких ассоциаций?

— У меня нет ассоциаций, не приведи Господь. У меня в этот день по традициибыл концерт в “России”. И когда сообщили о трагедии, встал вопрос: может, снятьконцерт? Я говорю: ни в коем случае. Я не планировал эту трагедию, и поэтому явыйду на сцену. И я вышел. И первое, что сделал: попросил зал почтить памятьпогибших и спел молитву. То есть выполнил свой моральный долг перед народом, неперед режимом американским. Мне жаль, скажем, — Зураб Церетели в Штатах открывалпамятник, посвященный трагедии, и очень хотел, чтобы я присутствовал.Отказали…

— Он ведь тоже из “кобзоновскоймафии”.

— Ну да. Но он не судился с Америкой, а я судился. Там же было так написано встатье американской: Царь русской мафии певец Иосиф Кобзон, в банду котороговходят мэр Москвы Лужков, замминистра обороны Громов, банкир Гусинский и другие.Я сказал: согласен быть и царем, и кем угодно... Но они не судились. А ясудился. Потратил деньги, и не более того. Ну да бог с ним.

“Я всегда былмужчиной”

— Вы сказали, чтоврагов своих не видите — только недоброжелателей. А таких много?

— Я не считаю. Я их ощущаю иногда, но никогда не задумывался об ихколичестве.

— А из-за чего, как думаете, у вас находятсянедоброжелатели?

— Ну как из-за чего! Из-за того, что я не совсем ординарный человек. Из-затого, что пою немножко лучше других. Из-за того, что в конце концов я всегда былопределенной ориентации и всегда был мужчиной. И оставался мужчиной не только,извините за подробность, в постели, но и в жизни. Так что причин тут много.

— После книжки вашей, которая получиласьскандальной, число недоброжелателей увеличилось?

— Наверное. Еще раз повторю: я с уважением отношусь к творчеству тех людей, окоторых писал, но считаю, что они так же, как и все остальные люди, могут бытьподвержены критике. Я, например, к критическим замечаниям всегда относился свниманием. А они не воспринимают критику, считают, что неприкасаемые.

— С тех пор со Жванецким, Пугачевой,Михалковым не общаетесь?

— Нет, не общаюсь. Не общаюсь, потому что знаю, что они публично высказывалисвое недовольство тем, что я подвергал их критике. Они говорят: вот если бы яэто сказал один на один, лично, — тогда другое дело, может быть. Но если блично, они бы не обратили на это никакого внимания.

— Сами первый шаг вы не делаете?

— Нет, я не делаю первый шаг по той простой причине, что не считаю себявиновным… Вот вы спрашиваете насчет недоброжелателей. А я считаю, плохо, когдаих нет. Значит, ты так угодливо живешь. Я живу так, как считаю нужным, как я этопонимаю. По тем принципам, которым меня учила жизнь. Жизнь суровая. И я научилсядержать удар. И не боюсь его держать. Не потому, что такой храбрый. Потому чтопринципиальный. Я мужчина, и я должен быть мужчиной до конца дней своих.

— А значит — ничего не бояться?

— Почему — очень многого боялся и пугаюсь по сей день. Скажем, я всю жизньпровожу в самолетах. И каждый раз волнуюсь, когда нахожусь в полете. Два разавидел себя уже на том свете. Однажды, когда мы летели в Австралию и этотогромный самолет бросало из стороны в сторону, как щепку какую-то в водовороте.А в 1971 году мы возвращались после гастролей из Риги, и во “Внуково” у самолетане вышло шасси. Я не люблю морские прогулки, не люблю море. Многие удивляются,как же так: яхты, пароходы. Я говорю: не люблю я морскую стихию, не моя стихияродная, и не моя — воздушная. Я приземленный человек. Вот когда нахожусь наземле, мне бояться нечего.

— А если вспомнить автоаварию, недавнююсложнейшую операцию, “Норд-Ост”?

— Нет-нет, никогда не боялся. Я же вам сказал, что я достаточно убежденный всвоих принципах человек и ничего не боюсь. И на операцию шел спокойно, и в“Норд-Ост”. Я понимал прекрасно, если даже со мной что-то случится, моябиография создана, я заработал право оставить в наследство детям свою фамилию.Чего ж тогда бояться?